Л.В. Щерба
О ЧАСТЯХ РЕЧИ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ
(Щерба Л.В.
Языковая система и речевая деятельность. - М., 1974. - С. 77-100)
В последние десятилетия в русском
языкознании по поводу пересмотра содержания элементарного курса русской грамматики
всплыл очень старый вопрос о так называемых "частях речи". В
грамматиках и словарях большинства старых, установившихся языков существует
традиционная, тоже установившаяся номенклатура, которая
в общем удовлетворяет практическим потребностям, и потому мало кому приходит в
голову разыскивать основания этой номенклатуры и проверять ее
последовательность. В сочинениях по общему языкознанию к
вопросу обыкновенно подходят с точки зрения происхождения категорий
"частей речи" вообще и лишь иногда - с точки зрения разных способов
их выражения в разных языках, и мало говорится о том, что сами категории могут
значительно разниться от языка к языку, если подходить к каждому из них как к
совершенно автономному явлению, а не рассматривать его сквозь призму
других языков.
Поэтому, может быть, не бесполезно
было бы предпринять полный пересмотр вопроса применительно к каждому отдельному
языку в определенный момент его истории. Не претендуя на абсолютную
оригинальность, я попробую это сделать по отношению к современному живому
русскому языку образованных кругов общества [1].
Прежде чем перейти, однако, к
русскому языку, я позволю себе остановиться на некоторых общих соображениях.
1. Хотя, подводя отдельные слова под
ту или иную категорию ("часть речи"), мы и получаем своего рода
классификацию слов, однако самое различение "частей речи" едва ли
можно считать результатом "научной" классификации слов. Ведь всякая
классификация подразумевает некоторый субъективизм классификатора, в частности
до некоторой степени произвольно выбранный principium
divisionis. Таких principia
divisionis в данном случае можно было бы выбрать
очень много, и соответственно этому, если задаться целью
"классифицировать" слова, можно бы устроить много классификаций слов,
более или менее остроумных, более или менее удачных. Например, можно разделить
все слова на слова, вызывающие приятные эмоции, и слова безразличные; или на основные и производные, а первые - на слова одинокие, не
имеющие родственных связей, и на слова, их имеющие, и т. п. Эту множественность
возможных классификаций справедливо отметил Н. Н. Дурново в своей статье
"Что такое синтаксис" в № 4 "Родного языка в школе", 1923
г. (см. его примечание на стр. 66 и 67). Д. Н. Ушаков в своем отличном
учебнике по языковедению прямо учит, что возможны две классификации слов - по
значению и по формам.
Однако в
вопросе о "частях речи" исследователю вовсе не приходится
классифицировать слова по каким-либо ученым и очень умным, по предвзятым
принципам, а он должен разыскивать, какая классификация особенно настойчиво
навязывается самой языковой системой, или точнее, - ибо дело вовсе не в
"классификации", - под какую общую категорию подводится то или иное
лексическое значение в каждом отдельном случае, или еще иначе, какие общие категории
различаются в данной языковой системе.
2. Само собой разумеется, что должны
быть какие-либо внешние выразители этих категорий. Если их нет, то нет в данной
языковой системе и самих категорий. Или если они и есть благодаря подлинно
существующим семантическим ассоциациям, то они являются лишь потенциальными, но
не активными, как например категория "цвета"
в русском языке.
3. Внешние
выразители категорий могут быть самые разнообразные: "изменяемость"
слов разных типов, префиксы, суффиксы, окончания, фразовое ударение, интонация,
порядок слов, особые вспомогательные слова, синтаксическая связь и т. д., и т.
д.
Изменяемость
по падежам является признаком существительных и прилагательных в русском языке
[2], однако в латинском и глагол может склоняться (ср. gerundium). Изменяемость по лицам в очень многих языках служит признаком
глагола; однако есть языки, где и имена могут спрягаться, т. е. изменяться по
лицам (см.: А. Руднев. Хори-бурятский
говор, вып. 1. [СПб. - Пгр.,
1913–1914], стр. XXXVIII). Отсюда следует, между прочим, что мнение,
будто категория лица является исключительно глагольным признаком, основано на
предрассудке.
Самая
изменяемость глагола по лицам может быть выражена окончаниями, как в латинском:
am-o, am-as, am-at, или особыми префиксами, как во французском: j'aime, tu aime,
il aime (ср. местоимения: moi, toi, lui),
или в русском: я любил, ты любил, он любил (полный параллелизм этих форм с
формами praesentis: я люблю, ты любишь, он любит,
одинаковость синтаксических связей, отсутствие таких форм, как любилый и т. д. - все это обусловливает восприятие всех
этих форм как форм одного и того же слова - глагола любить).
Член европейских языков - является
основным признаком существительного: нем. handeln — 'действовать', das Handeln - 'действование'.
Во фразе Когда
вы приехали? ударение на когда определяет его как наречие, а отсутствие
ударения во фразе Когда вы приехали, было еще светло определяет его как союз.
По интонации
отличаем мы "определение" от "сказуемого": рана пустяковая
(в ответ на вопрос: Да что у него? ) [и]
рана - пустяковая.
Во
французском les savants sourds — 'глухие ученые' (les sourds savants — 'ученые глухие';
пример взят из: Vendryes. Le
langage. [Paris, 1921]
существительное от прилагательного отличается лишь порядком слов, как, впрочем,
и в русском (только в русском порядок иной, чем во
французском).
Повелительное наклонение 3-го лица в
русском выражается особым словом пусть: пусть придет или придут.
Если я напишу: она его. . . рукой, то всякий расшифрует точки как глагол.
Признаки, выразители категорий, могут
быть положительными и отрицательными: так, "неизменяемость" слова как
противоположение "изменяемости" также может быть выразителем
категории, например наречия.
Противополагая форму, знак -
содержанию, значению, я позволяю себе называть все эти внешние выразители
категорий формальными признаками этих последних, ибо не вижу никакой пользы в
выделении, среди прочих признаков, формальных морфем в особую группу.
4. Существование всякой
грамматической категории обусловливается тесной, неразрывной связью ее смысла и
всех формальных признаков, так как неизвестно, значат ли они что-либо, а следовательно — существуют ли они как таковые, и
существует ли сама категория.
Андрей Павлóвич в своей статье "Между Сциллой и
Харибдой" (см. № 1 "Родного языка в школе", 1923, стр. 12) дает
следующие категории слов русского языка: 1) золото, щипцы, пять;2) стол, рыба;
3) сделан, вел, известен; 4) красный; 5) ходит. Совершенно
очевидно, что эти категории не имеют значения, а потому в языке и не
существуют, хотя придуманы вполне добросовестно с логической точки зрения.
5. Категории могут иметь по нескольку
формальных признаков, из которых некоторые в отдельных случаях могут и
отсутствовать. Категория существительных выражается своей специфической
изменяемостью и своими синтаксическими связями. Какаду не склоняется, но
сочетания мой какаду, какаду моего брата, какаду сидит в
клетке достаточно характеризуют какаду как существительное. Больше того,
если в языковой системе какая-либо категория нашла себе полное выражение, то
уже один смысл заставляет нас подводить то или другое слово под данную
категорию: если мы знаем, что какаду - название птицы, мы не ищем формальных
признаков для того, чтобы узнать в этом слове существительное.
6. Яркость отдельных категорий не
одинакова, что зависит, конечно, в первую голову от яркости и определенности, а
отчасти и количества формальных признаков. яркость же и формальной и смысловой стороны категории
зависит от соотносительности как формальных элементов, так и смысла, так как
контрасты сосредоточивают на себе наше внимание: белый, белизна, бело, белеть
очень хорошо выделяют категории прилагательного, существительного, наречия и
глагола.
7. Раз формальные признаки не
ограничиваются одними морфологическими, то становится ясным, что материально
одно и то же слово может фигурировать в разных категориях: так, кругом может
быть или наречием, или предлогом (см. ниже).
8. Если в вопросе о частях речи мы
имеем дело не с классификацией слов, то может случиться, что одно и то же слово
окажется одновременно подводимым под разные категории. Таковы причастия, где мы
видим сосуществование категорий глагола и прилагательного; таковы
знаменательные связки, где уживаются в одном слове и связка и глагол (о чем см.
ниже).
9. Поскольку опять-таки мы имеем дело
не с классификацией, нечего опасаться, что некоторые слова никуда не подойдут,
- значит, они действительно не подводятся нами ни под какую категорию. Таковы,
например, так называемые вводные слова, которые едва ли составляют какую-либо
ясную категорию, между прочим именно из-за отсутствия соотносительности. Разные
усилительные слова вроде даже, ведь, и (= "даже"), слова отчасти
союзного характера вроде итак, значит и т. п. тоже никуда не подводятся нами и
остаются в стороне. Наконец, никуда не подводятся такие словечки, как да, нет.
10. Имея в виду главным образом живую
русскую речь, я принципиально не чувствовал себя обязанным подбирать
литературные примеры. Но, конечно, мои примеры могут и должны быть критикуемы с
точки зрения их приемлемости для говорящих на
"литературном" русском языке.
* * *
Перехожу теперь собственно к
обозрению "частей речи" в русском языке.
I. Прежде всего
очень неясная и туманная категория междометий, значение которых сводится к
"эмоциональности" и "отсутствию познавательных элементов",
а формальный признак - к полной синтаксической обособленности, отсутствию каких
бы то ни было связей с предшествующими и последующими элементами в потоке речи.
Примеры: ай-ай!, ах!, ура!, боже мой!, беда!, черт возьми!, черт побери! .
Совершенно очевидно, что хотя
этимология таких выражений, как боже мой, черт побери,
и вполне ясна, но это только этимология; значение же этих выражений
исключительно эмоциональное, и понимать побери в черт побери как глагол значило
бы смешивать разные исторические планы, приписывать современному языку то, чего
уже в нем нет. Однако во фразе черт вас всех побери! мы имеем уже дело не с
междометием, так как от побери зависит вас всех и,
таким образом, формальный признак междометия отсутствует. То же и в известной
пушкинской фразе Татьяна - ах!, если только ах не
понимать как вносные слова. Для меня ах относится к
Татьяне и является глаголом, а вовсе не междометием (см. ниже, отдел VIII).
Так как довольно многие слова
употребляются или могут употребляться синтаксически обособленно, то категория
междометий, будучи вполне отчетливой в ярких случаях,
является в общем довольно расплывчатой. Например, будут ли междометиями
спасибо, наплевать и т. д.?
Едва ли не следует относить сюда
обращения и считать звательный падеж (в русском лишь интонационная форма)
междометной формой существительных, хотя некоторые основания к тому и имеются.
В известной мере родственными являются и формы повелительного наклонения, и
особенно такие слова и словечки, как молчать!, тишина!,
цыц!, тсс! и т. п. Само собой разумеется, что так называемые
звукоподражательные мяу-мяу, вау-вау и т. п. нет
никаких оснований относить к междометиям.
II. Далее следует отметить две
соотносительные категории: категорию слов знаменательных и категорию слов
служебных. Различия между этими категориями сводятся к следующим пунктам: 1)
первые имеют самостоятельное значение, вторые лишь выражают отношение между
предметами мысли; 2) первые сами по себе способны распространять данное слово
или сочетание слов: я хожу - я хожу кругом; я пишу - я пишу книгу - я пишу
большую книгу, вторые сами по себе неспособны
распространять слова: на, при, в, и, чтобы, быть, стать (в смысле связок),
кругом (я хожу кругом дома); 3) первые могут носить на себе фразовое ударение;
вторые никогда его не имеют, кроме случая выделения слов по контрасту (он не
только был вкусный, но и будет вкусный), что является особым случаем, так как
по контрасту могут выделяться и неударяемые морфемы (части) слов. Второе и
третье различия следует считать формальными признаками этих категорий. Отнюдь
не следует считать признаком служебных слов их неизменяемость, так как
некоторые служебные слова изменяются, как например
связки (спрягаются), относительные которые, какой (склоняются и изменяются по
родам).
С категорией слов знаменательных контаминируются более частные категории: существительных,
прилагательных, наречий, глаголов и т. д.
III. Перехожу к существительным.
Значение этой категории известно - предметность, субстанциальность. При ее
посредстве мы можем любые лексические значения, и действия, и состояния, и
качества, не говоря уже о предметах, представлять как предметы: действие,
лежание, доброта и т. д. Формальными признаками этой категории являются:
изменяемость по падежам (которая в отдельных случаях может отсутствовать:
какаду, пальто) и соответственные системы окончаний; ряд словообразовательных
суффиксов имен существительных, как то: -тель, -льщик, -ник, -от-(-а), -изн-(-а), -ость, -(о)к, -(е)к и т. д.; определение
посредством прилагательных; согласование относящегося к данному слову
прилагательного (красивый какаду; а меня, бедного, и забыли; нечто серое и
туманное скользнуло мимо); отсутствие согласования с существительным, явным или
непосредственно подразумеваемым; глагол или связка в личной форме, относящиеся
к данному слову (я ехал в лодке; люди были несчастны; кто пришел?). Из
сказанного явствует, что в выражениях этот нищий, все доброе нищий и доброе
будут существительными. С другой стороны, явствует и то, что
целый ряд так называемых "местоимений" приходится считать
существительными: я, мы, ты, вы, он, она, оно, они, себя, кто? что? некто,
нечто, кто-то, что-то, никто, ничто; кроме того, это (редко то) и всё,
употребляющиеся в качестве существительных в форме среднего рода; всякий и
каждый, употребляющиеся в качестве существительных лишь в форме мужского рода;
все, употребляющееся в качестве существительного во множественном числе [3].
Примеры: я этого не переношу; это уже надоело; я предлагал ему и то и это; мой
брат всегда всем очень доволен; я знаю все; всякий это знает; я берусь каждого
провести; все убежали. Но надо сказать, что последние пять слов имеют скорее прилагательную природу и не терпят никакого прилагательного
определения, так что во фразе я люблю все хорошее слово все
является уже прилагательным, а хорошее - существительным. Любопытно
отметить, что даже в таких сочетаниях, как на сцене появилось нечто воздушное,
ничем хорошим не могу вас порадовать, можно спрашивать себя, что к чему
относится: нечто к воздушное, хорошим к ничем или
наоборот.
Все перечисленные слова составляют,
конечно, по содержанию обозначаемых ими понятий особую группу местоименных
существительных, так как содержание это крайне бедно и состоит в каждом случае
из одного очень неопределенного признака. Формально они объединяются
невозможностью их определить предшествующим прилагательным; нельзя сказать:
добрый я, славный некто и т. п. Что касается форм склонения, то они не являются
одинаковыми у всех слов группы и потому невыразительны. Прежнее состояние языка
с ясным местоименным склонением, выражавшим противоположение группы местоимений
группе имен (существительных и прилагательных), давно разрушено.
Выделяется в известной мере группа
"личных местоимений" своей функцией личных префиксов (правда, не
вполне сросшихся) в спряжении глаголов; однако и там местоимение 3-го лица
(бывшее указательное) склоняется иначе, чем местоимения 1-го и 2-го лица.
Вообще надо признать, что в этой
области в русском языке в настоящее время не наблюдается никакой ясной,
отчетливой системы: старая группа местоимений распалась, а новых отчетливых
противоположении местоименных прилагательных и существительных, наподобие того,
что имеется во французском (ce, cette,
ces, celui, celle, ceux, celles),
не выработалось. Это в общем и неудивительно. Словечки
местоименного характера немногочисленны, по играют
значительную роль в структуре языка, и всякие пережитки сохраняются здесь чаще
всего, успешно сопротивляясь логическим унификационным
стремлениям коллективного языкового творчества.
Кроме местоименных существительных,
мы имеем в русском целый ряд категорий [4], обладающих большей или меньшей
выразительностью.
1) Имена собственные и нарицательные:
первые, как правило, не употребляются во множественном числе. Ивановы, Крестовские
и т. д. являются названиями родов и представляют из себя
своего рода pluralia tantum.
2) Имена отвлеченные и конкретные:
первые опять-таки нормально не употребляются во множественном числе. Радости
жизни представляются нам чем-то конкретным и не идентичным словам радость,
тоска, грусть, ученье, терпенье и т. п.
3) Имена одушевленные и
неодушевленные: у первых форма винительного падежа множественного числа сходна
с родительным, а у вторых - с именительным.
4) Имена вещественные тоже не
употребляются во множественном числе: мед, сахар. А поскольку употребляются,
обозначают тогда разные сорта: вина, масла и т. п.
5) Имена собирательные (конечно, не
стая, полк, класс, так как их собирательность никак не выражена). Наше
современное понимание их исключительно объединяющее и индивидуализирующее.
По-видимому в старом языке было иначе, так как сказуемое при этих словах часто
ставилось во множественном числе (см. материал по вопросу из Синод. списка 1-й Новгор.
лет. у Е. С. Истриной - "Синтаксические явления...",
1923, стр. 60 и сл.).
Зато в современном русском имеется
несомненная возможность образовывать имена собирательные посредством суффиксов
-j- или -(е)ств- в среднем роде: солдатьё, мужичьё, тряпьё, офицерьё, профессорьё, офицерство, студенчество.
6) Далее, в русском имеется категория
имен единичных: бисер / бисерина, жемчуг / жемчужина, солома / соломина,
образуемых посредством суффикса -ин-, которые
составляют своеобразную группу, категорию.
О категории имен существительных см.
у [А.А.] Шахматова в его "Очерке современного русского литературного
языка" (литогр. курс лекций 1911/12 уч. г., ныне напечатанный - [1-е изд. Л., 1925]).
IV. Значение категории прилагательных
в русском языке - конечно, качество, как это прекрасно показано [А.М.] Пешковским в его "Русском синтаксисе...", [2-е
изд. М.]., 1920, стр. 54 и сл. Формально она выражается
прежде всего своим отношением к существительному: без существительного, явного
или подразумеваемого, нет прилагательного. Далее, она выражается формами
согласования с существительным, хотя это и не абсолютно обязательно;
своеобразной изменяемостью, куда, между прочим, входит и изменение по степени
сравнения (тоже необязательное и общее с наречиями); рядом словообразовательных
суффиксов, как то: -(е)н-, -ист-, -ан-, -оват- и т. д.;
наконец, она выражается и определяющим ее наречием.
Из всего
этого вытекает, что под категорию прилагательных мы подводим и такие
"местоимения", как мой, твой, наш, ваш, свой, этот, тот, такой,
какой, который, всякий, сам, самый, весь, каждый и т. п., и все
"порядковые числительные" (первый, второй и т. д.), и все причастия,
и, наконец, формы сравнительной степени прилагательных в тех случаях, когда они
относятся к существительным, например: ваш рисунок лучше моего; эта
местность красивее всего виденного мною; струя светлей лазури (из лермонтовского "Паруса"). Относительно первых
трех групп слов не может быть сомнения, что они подводятся нами под категорию
прилагательных. Относительно же сравнительной степени
достаточно указать на то, что от наречия сравнительная степень прилагательных
отличается своей относимостью к существительному, а
от существительных, которые также могут относиться к существительному, - своей
связью с положительной и превосходной степенями [5].
Среди прилагательных выделяется
группа прилагательных притяжательных, имеющая формальные признаки - именные
окончания - по крайней мере во всех формах
именительного падежа:
пап-ин- дом пап-ин-а дочь
отц-ов- » отц-ов-а »
мой- » мо-я (мой-а) »
наш- » наш-а »
баб-ий »
бабь-я (бабь-й-а) »
пап-ин-о наследие пап-ин-ы дети
отц-ов-о » отц-ов-ы »
мо-ё (мой-о) » мо-и »
наш-е »
наш-и »
бабь-е (бабь-й-э) » бабь-и (бабь-й-и) »
Но, по-видимому
эта категория разрушается, так как в детском языке постоянно находим пап-ин-ая дочка; вместо отцов дом мы чаще скажем отцовский
дом, а вместо бабье лето можно иногда слышать и бабее
лето; такие же случаи, как с волчей шкурой,
приходится считать если не нормальными, то очень распространенными, особенно
среди младшего поколения.
Что касается местоименной группы, то
хотя она по значению и представляет из себя некую группу, но она не безусловно замкнута: считать ли, например, относящимся к
ней слово любой? Пешковский в часто цитированной уже
книге (стр. 406) относит сюда же слова известный,
данный, определенный. Отсутствие ясного формального критерия не позволяет быть
отчетливо осознанной группе местоименных прилагательных, так как
то обстоятельство, что в цепи прилагательных определений
существительного они нормально ставятся на первое место (любой (всякий)
порядочный вдумчивый доктор), не чересчур навязывается нашему сознанию.
То же можно сказать и о порядковых
числительных, хотя и им присваивается первое место в цепи прилагательных определений (я кончил вторую киевскую мужскую гимназию).
Однако надо признать, что крепкая ассоциативная связь по смежности (при счете)
энергично поддерживает смысловую связь и понятие "порядковости",
"номерности" выступает довольно ярко, так
что, пожалуй, все же приходится говорить о прилагательных порядковых.
Очень живыми представляются категории
прилагательных качественных, имеющих степени сравнения, и относительных, их не
имеющих. Так, золотой может принадлежать к тем и другим: золотое кольцо / уж на что у тебя золотые кудри, а вот у нее еще золотее.
Причастия, конечно, составляют резко
обособленную группу, будучи подводимы и под категорию глаголов. Теряя глагольность, они становятся простыми прилагательными.
Ученое стихотворение может быть употреблено в двояком смысле: 1)
"содержащее в себе много научного" - прилагательное и 2)
"которое уже учили" - причастие.
V. Категория
наречий является исключительно формальной категорией, ибо значение ее совпадает
со значением категории прилагательных, как это очевидно из сравнения таких пар,
как легкий / легко, бодрый / бодро и т. д. Мы бы, вероятно, сознавали подобные
наречия формой соответственных прилагательных, если бы в той же функции не
употреблялось большого количества неизменяемых слов, не являющихся производными
от прилагательных: очень, слишком, наизусть, сразу, кругом и т. д.
Благодаря этому формальными признаками, категории являются прежде всего
отношение к прилагательному, к глаголу или другим наречиям, невозможность
определить прилагательным (если только это не наречное выражение),
неизменяемость (однако наречия, производные от прилагательных, могут иметь
степени сравнения) [6] и, наконец, для наречий,. произведенных от
прилагательных, окончания -о или -е, а для глагольных
наречий (деепричастий) особые окончания.
Самый деликатный вопрос - отличие
наречий от существительных, так как критерий неизменяемости возникает чаще
всего на почве разрыва связи данного слова с формами соответственного
существительного, т. е. в конце концов на почве
значения: мыслится ли в данном случае предмет (существительное) или нет. Весьма
вероятно, что если бы у нас не было прилагательных наречий и целого ряда
случаев, где связь с существительным абсолютно порвана, т. е. если бы категория
наречий не имела бы своих и по форме несомненных представителей, то
установление категории наречия на таких случаях, как заграницей, заграницу,
представило бы большие затруднения. Впрочем, здесь на помощь может прийти и
эксперимент [7]; стоит попробовать придать прилагательное: за нашей границей,
за южную границу, чтобы понять, что это невозможно без изменения смысла слов и
что, следовательно, заграницей, заграницу являются наречиями, а не
существительными [8].
Что касается деепричастий, то они,
конечно, составляют резко обособленную группу. В сущности
это настоящие глагольные формы, в своей функции лишь отчасти сближающиеся с
наречиями. Формально они объединяются с этими последними относимостью
к глаголу и якобы отсутствием согласования с ним (на самом деле они должны в
русском языке иметь общее лицо, хотя внешне это ничем не выражается). Что особенно
оправдывает это усмотрение в деепричастиях некоторой наречности
- это их легкий переход в подлинные наречия: молча, стоя, лежа и т. д. могут
быть то деепричастиями, то наречиями.
VI. Особой категорией приходится
признать слова количественные. Значением является отвлеченная идея числа, а
формальным признаком - своеобразный тип сочетания с существительным, к которому
относится слово, выражающее количество. Благодаря этим типам сочетаний
категория слов количественных изъемлется из категории
прилагательных, куда она естественнее всего могла бы относиться, а также из
категории существительных, с которыми она сходна формами склонения. Эти типы
сочетаний состоят в том, что в именительном и винительном падежах определяемое
ставится в родительном падеже множественного числа (при два, три, четыре - род. пад.
ед. ч.), а в косвенных падежах ожидаемое согласование в падеже
восстанавливается: пять книг - с пятью книгами, двадцать солдат - при двадцати
солдатах [9]. Исторические причины таких странных конструкций известны; сейчас
эти конструкции бессмысленны и являются пережитками, однако утилизируются
языком для обозначения особой категории, которую, конечно, лишь насилуя
непосредственное языковое чутье, можно смешивать с существительными. Различие
выступает очень ярко из сравнения: десять яблок, с десятью яблоками / десяток
яблок, с десятком яблок, сто солдат, со ста солдатами / сотня солдат, с сотней
солдат.
Любопытно отметить, что тысяча с
обывательской точки зрения плохо представляется как число, а скорей как некоторое
единство, как "существительное", что и выражается типом связи: тысяча
солдат, с тысячею солдат. Однако ход культуры и развитие отвлеченного мышления
дают себя знать: тысяча все больше и больше превращается в количественное
слово, и тысяче солдатам был роздан паек не звучит
чересчур неправильно (миллиону солдатам сказать было бы невозможно), а сказать
приехала тысяча солдат, пожалуй, и вовсе смешно. Несомненно, что при пережитом
падении денег и миллион и миллиард стали отвлеченнее, хотя, может, в языке это
и не успело сказаться.
VII. Есть ряд слов, как нельзя,
можно, надо, пора, жаль и т. п., подведение которых под какую-либо категорию
затруднительно. Чаще всего их, по формальному признаку неизменяемости,
зачисляют в наречия, что в конце концов не вызывает практических неудобств в словарном отношении, если оговорить, что они
употребляются со связкой и функционируют как сказуемое безличных предложений.
Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что указанные слова не
подводятся под категорию наречий, так как не относятся ни к глаголу, ни к
прилагательному, ни к другому наречию.
Далее,
оказывается, что они составляют одну группу с такими формами, как холодно,
светло, весело, и т. д. во фразах: на дворе становилось холодно; в комнате было
светло; нам было очень весело и т. п. Подобные слова тоже не могут считаться
наречиями, так как эти последние относятся к глаголам (или прилагательным),
здесь же мы имеем дело со связками (см. ниже). Под форму
среднего рода единственного числа прилагательных они тоже не подходят, так как
прилагательные относятся к существительным, а здесь этих последних нет, ни
явных, ни подразумеваемых.
Может быть,
мы имеем здесь дело с особой категорией состояния (в вышеприведенных примерах
никому и ничему не приписываемого - безличная форма) в отличие от такого же
состояния, но представляемого как действие: нельзя (в одном из значений) /
запрещается; можно (в одном из значений) / позволяется; становится холодно /
холодает; становится темно / темнеет; морозно / морозит и т. д. (таких параллелей,
однако, не так много).
Формальными признаками этой категории
были бы неизменяемость, с одной стороны, и употребление со связкой - с другой:
первым она отличалась бы от прилагательных и глаголов, а вторым - от наречий.
Однако мне самому не кажется, чтобы это была яркая и убедительная категория в
русском языке.
Впрочем, и при личной конструкции
можно указать ряд слов, которые подошли бы сюда же: я готов; я должен; я рад /
радуюсь; я способен ("я в состоянии") / могу; я болен / болею; я намерен / намереваюсь; я дружен / дружу; я знаком / знаю (радый [10] не употребляется, а готовый, должный, способный,
больной, намеренный, дружный, знакомый употребляются в другом смысле).
В конце концов
правильны будут и следующие противоположения:
я весел (состояние)
/ я веселюсь (состояние в виде действия) [11] / я веселый (качество); он шумен
(состояние) / он шумит (действие) / он шумливый (качество); он сердит
(состояние) / он сердится (состояние в виде действия) / он сердитый (качество);
он грустен (состояние) / он грустит (состояние в виде действия) / он грустный
(качество);
и без параллельных глаголов: он
печален / он - печальный; он доволен / он - довольный; он красен как рак /
флаги - красные; палка велика для меня / палка - большая; сапоги малы мне / эти
сапоги - слишком маленькие; мой брат очень бодр / мой брат - всегда бодрый и т.
д.
То же по
смыслу противоположение можно найти и в следующих примерах: я был солдатом
(состояние: 'j`ai ete soldat') / я солдатствовал
(состояние в виде действия) / я был солдат (существительное: 'j`ai ete un
soldat'); я был трусом в этой сцене / я трусил / я
большой трус; я был зачинщиком в этом деле / я был всегда и везде зачинщик.
[12].
Наконец, под
категорию состояния следует подвести такие слова и выражения, как быть навеселе,
наготове, настороже, замужем, в состоянии, начеку, без памяти, без чувств, в
сюртуке, и т. п., и т. п. Во всех этих случаях быть является связкой, а не
существительным глаголом; поэтому слова навеселе, наготове и т. д. едва ли
могут считаться наречиями. Они все тоже выражают состояние, но
благодаря отсутствию параллельных форм, которые бы выражали действие или
качество (впрочем, замужем / замужняя; в состоянии / могу), эта идея
недостаточно подчеркнута.
Хотя все эти параллели едва ли укрепили
мою новую категорию, так как слишком разнообразны средства ее выражения, однако
несомненным для меня являются попытки русского языка иметь особую категорию
состояния, которая и вырабатывается на разных путях, но не получила еще, а
может и никогда не получит, общей марки. Сейчас формально категорию состояния
пришлось бы определять так: это слова в соединении со связкой, не являющиеся,
однако, ни полными прилагательными, ни именительным падежом существительного;
они выражаются или неизменяемой формой, или формой существительного с
предлогом, или формами с родовыми окончаниями - нуль для мужского рода, -а для женского рода, -о, -э (искренне) для среднего рода, -
или формой творительного падежа существительных (теряющей тогда свое
нормальное, т. е. инструментальное, значение).
Если не признавать наличия в русском
языке категории состояния (которую за неимением лучшего термина можно называть
предикативным наречием, следуя в этом случае за Овсянико-Куликовским), то такие
слова, как пора, холодно, навеселе и т. п., все же нельзя считать наречиями, и
они просто остаются вне категорий (ср. стр. 81).
VIII. В категории глаголов основным
значением, конечно, является только действие, а вовсе не состояние, как
говорилось в старых грамматиках. Эта проблема, по-видимому, возникла из
понимания "частей речи" как рубрик классификации лексических
значений. После всего сказанного вначале ясно, что дело идет не о значении
слов, входящих в данную категорию, а о значении категории, под которую
подводятся те или иные слова. В данном случае
очевидно, что, когда мы говорим больной лежит на кровати или ягодка краснеется
в траве, мы это "лежание" и "краснение"
представляем не как состояния, а как действия.
Формальных признаков много.
Во-первых, изменяемость и не только по лицам и числам, но и по временам,
наклонениям, видам и другим глагольным категориям [13]. Между прочим, попытка
некоторых русских грамматистов последнего времени представить инфинитив как
особую от глагола "часть речи", конечно, абсолютно неудачна, противоречива
естественному языковому чутью, для которого идти и иду
являются формами одного и того же слова [14]. Эта странная
аберрация научного мышления произошла из того же понимания "частей
речи" как результатов классификации, которое свойственно было старой грамматике,
с переменой лишь principium divisionis,
и возможна была лишь потому, что люди на минуту забыли, что форма и значение
неразрывно связаны друг с другом: нельзя говорить о знаке, не констатируя, что
он что-то значит; нет больше языка, как только мы отрываем форму от ее
значения (см. по этому поводу совершенно правильные разъяснения Н.Н. Дурново в
его статье "В защиту логичности формальной грамматики" в журнале
"Родной язык в школе", книга 2-я, 1923, стр. 38 и cл.). Но нужно признать, что аберрация эта выросла на
здоровой почве протеста против бесконечных рубрификаций
старой грамматики, не основанных ни на каких объективных данных. В основе ее
лежит, таким образом, правильный и здоровый принцип: нет категорий, не имеющих
формального выражения [15].
Итак, изменяемость по разным
глагольным категориям с соответственными окончаниями является первым признаком
глагола, точно так же и некоторые суффиксы, например -ов- || -у-, -ну- и др., в
общем, впрочем, невыразительные; далее, именительный падеж, непосредственно
относящийся к личной форме, тоже определяет глагол; далее, невозможность
прилагательного и возможность наречного распространения; наконец, характерное
управление, например: любить отца, но любовь к отцу.
Теперь понятно, почему инфинитив,
причастие, деепричастие и личные формы признаются нами формами одного слова -
глагола: потому что сильно (не сильный) любить, любящий, любя, люблю дочку (не
к дочке) и потому что хотя каждая из этих форм и имеет свое значение, однако
все они имеют общее значение действия. Из них любящий
подводится одновременно и под категорию глаголов и под категорию
прилагательных, имея с последним и общие формы и значение, благодаря которому
действие здесь понимается и как качество; такие формы условно называются
причастием. По тем же причинам любя подводится под категорию глаголов и
отчасти под категорию наречий и условно называется деепричастием. Любовь же,
обозначая действие, однако не подводится нами под категорию глаголов, так как
не имеет их признаков (любовь к дочке, а не дочку); поэтому идея действия в
этом слове заглушена, а рельефно выступает лишь идея субстанции.
Ввиду всего этого нет никаких
оснований во фразе а она трах его по физиономии!
отказывать трах в глагольности: это не что иное, как
особая, очень эмоциональная форма глагола трахнуть с отрицательной (нулевой)
суффиксальной морфемой. То же и в выражении Татьяна - ах! и других подобных,
если только не видеть в ах вносных
слов.
Наконец, из сказанного выше о
глаголах вообще явствует и то, что связка быть не глагол, хотя и имеет
глагольные формы, и это потому, что она не имеет значения действия. И
действительно, единственная функция связки - выражать логические (в подлинном
смысле слова) отношения между подлежащим и сказуемым: во фразе мой отец был
солдат в был нельзя открыть
никаких элементов действия, никаких элементов воли субъекта. Другое дело, когда
быть является существительным глаголом: мой отец был вчера в театре. Тут был = находился, сидел - одним словом, проявлял как-то свое
"я" тем, что был. Это следует твердо помнить и не считать связку за
глагол и функцию связки за глагольную. В так
называемых знаменательных связках мы наблюдаем контаминацию двух функций -
связки и большей или меньшей глагольности (наподобие
контаминации двух функций у причастий). Осознание и разграничение этих функций
очень важно для понимания синтаксических отношений [16].
IX. Нужно отметить
еще одну категорию слов знаменательных, хотя она никогда не бывает
самостоятельной, - это слова вопросительные: кто, что, какой, чей, который,
куда, как, где, откуда, когда, зачем, почему, сколько и т. д. Формальным ее
выразителем является специфическая интонация синтагмы (группы слов), в состав
которой входит вопросительное слово.
Категория слов вопросительных всегда контаминируется в русском языке либо с существительными,
либо с прилагательными, либо со словами количественными, либо с наречиями.
* * *
Переходя к служебным словам, приходится прежде всего отметить, что общие категории здесь
не всегда ясны и во всяком случае зачастую мало содержательны.
X. Связки. Строго говоря, существует
только одна связка быть, выражающая логическое отношение между подлежащим и
сказуемым. Все остальные связки являются более или менее
знаменательными, т. е. представляют из себя контаминацию глагола и связки, где глагольность может быть более или менее ярко выражена (см.
выше).
Я ничего не прибавлю к общеизвестному о связках, кроме разве того, что у нас как
будто нарождается еще одна форма связки - это. Примеры: наши дети - это наше
будущее, наши дети - это будут дельные ребята. Частица это больше всего и
выражает отношение подлежащего и сказуемого и во
всяком случае едва ли понимается нами как подлежащее: формы связки быть служат
в данном случае главным образом для выражения времени.
XI. Далее мы имеем группу частиц, соединяющих
два слова или две группы слов в одну синтагму (простейшее синтаксическое целое)
и выражающих отношение "определяющего" к "определяемому".
Они называются предлогами, формальным признаком которых в русском языке
является управление падежом. Сюда, конечно, подходят и такие слова, как
согласно (согласно вашему предписанию, а в канцелярском стиле вашего
предписания), кругом, внутри, наверху, наподобие, во время, в течение,
вследствие, тому назад (с вин. пад.) и т. п. Однако по функциональному признаку сюда
подошли бы и такие слова, как чтобы, с целью, как, например в следующих фразах:
я пришел чтобы поесть = с целью поесть; меня одевали [17] как куколку =
наподобие куколки.
XII. Далее, можно констатировать
группу частиц, соединяющих слова или группы слов в одно целое - синтагму или
синтаксическое целое высшего порядка - на равных правах, а не на принципе
"определяющего" и "определяемого", и называемых обыкновенно
союзами сочинительными. В ней можно констатировать две подгруппы.
а) Частицы, соединяющие вполне два
слова или две группы слов в одно целое, - союзы соединительные: и, да, или [18]
(не повторяющиеся). Примеры: брат и сестра пошли гулять; отец и мать остались
дома; я хочу взять учителя или учительницу к своим детям; Иван да Марья; когда
все собрались и хозяева зажгли огонь, стало веселее [19].
В той же
функции употребляются иногда и предлоги: брат с сестрой пошли гулять (особая
функция частицы с отмечена здесь формой множественного числа глаголов).
Примечание. Особый случай
употребления этих союзов можно наблюдать там, где при их посредстве
присоединяется последний член перечисления. Хотя этот член и не составляет
тогда целого с предшествующим,
однако союз, вместе с особой интонацией, отличной от той, о которой будет идти
речь ниже, в разделе XIV, обозначает исчерпанность ряда, его единство. Примеры:
Однажды лебедь, рак да щука...; отец, мать, брат и сестра отправились гулять.
б) Частицы, объединяющие два слова
или две группы по контрасту, т, е. противопоставляя их, - союзы противительные:
а, но, да. Благодаря этому противопоставлению каждый член такой пары сохраняет
свою самостоятельность, и этот случай "б)" не только по смыслу, но и
по форме отличается от случаев "а)". Примеры: я хочу не большой, а
маленький платок; она запела маленьким, но чистым голоском; мал золотник, да
дорог; я вам кричал, а вы не слышали; вы обещали, но это не всегда значит, что
вы сделаете.
XIII. Те же союзы могут употребляться
и в другой функции: тогда они не соединяют те или другие элементы в одно целое,
а лишь присоединяют их к предшествующему. Тогда как в
случае раздела XII оба члена присутствуют в сознании, хотя бы в смутном виде,
уже при самом начале высказывания, в настоящем случае второй элемент появляется
в сознании лишь после первого или во время его высказывания. Формально
выражается указанное различие функций фразовым ударением, иногда паузой и
вообще интонацией (точных исследований на этот счет не имеется). ясными примерами этого различия
может послужить разное толкование следующих двух стихов Пушкина и Лермонтова:
1) как надо читать стих 14
стихотворения Пушкина "Воспоминание": я трепещу и проклинаю... или я
трепещу, и проклинаю...? Я стою за первое (см.: Русская речь, I, [Пгр., 1923,] стр. 31);
2) как надо читать стих 6
стихотворения Лермонтова "Парус": И мачта гнется и скрипит... или И мачта гнется, и скрипит...? Я стою за второе.
Прав я или нет в моем понимании, в
данном случае безразлично, но возможность самого вопроса, а
следовательно - и двоякая функция союза и, думается, очевидны [20].
Союзы в этой функции можно бы назвать
присоединительными. Другие примеры: я сел в кибитку с Савельичем, и отправился в дорогу (пример заимствован у
Грота, но запятая принадлежит мне); вчера мы собрались большой компанией и
отправились в театр, но проскучали весь вечер; На ель ворона взгромоздясь, позавтракать было совсем, уж собралась, да
призадумалась, а сыр во рту держала; я приду очень скоро, или совсем не приду;
дело будет тянуться без конца, или сразу оборвется.
Примечание 1. Можно спрашивать себя, есть
ли основание для установления двух категорий (XII и XIII), когда дело идет об
одних и тех же словах. Но если вспомнить, что задачей исследования является не
классификация слов, а подмечение тех общих категорий,
под которые говорящие подводят те или другие слова, то разделение не покажется чересчур искусственным. Но
несомненно и то, что указанные категории не так очевидны, как например,
категории существительных, прилагательных и т. д. Самая граница между ними
текуча.
Примечание 2. Опытный читатель мог
заметить, что моя категория союзов присоединительных несколько напоминает
категорию союзов сочинительных после разделительной паузы у Пешковского
(Русский синтаксис..., стр. 453), по демаркационная
линия не та (о таких словах, как итак, значит и т. п., см. выше, стр. 81). Кто
из нас ближе подошел к живым языковым связям, судить не мне.
XIV. Особую группу составляют
частицы, "уединяющие" слова или группы слов и образующие из них
"бесконечные" ряды однородных целых. Формальным выражением этой
категории является, во-первых, повторяемость частиц, а во-вторых, специфическая
интонация. Они организуют то, что я называю "открытыми сочетаниями"
(см.: Русская речь, I, стр. 22). Сюда относятся и - и..., ни
- ни..., да - да..., или - или... и т. п. Их можно бы для краткости назвать
союзами слитными. Примеры известны: И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
щадят победителя годы; меня ничто не веселило - ни новые игрушки, ни сказки
бабушки, ни только что родившиеся котята.
Примечание. Указанные слова имеют,
конечно, некоторое сходство с частицами XIII раздела, состоящее в находящейся
перед ними паузе, которая и обусловливает общность их уединяющего значения.
Однако специфическое значение слитных союзов в связи с их очевидными
формальными признаками делает их ясно обособленными.
XV. Совершенно особую группу
составляют частицы, выражающие отношение "определяющего" к
"определяемому" [21] между двумя синтагмами и объединяющие их в одно
синтаксическое целое высшего порядка (в разделе XI дело происходило внутри одной
синтагмы). Частицы эти удобнее всего назвать относительными словами. Сюда подойдет и то, что традиционно называют союзами
подчинительными (пока, когда, как, если, лишь только и т. п.) - но сюда
подойдут и так называемые "относительные местоимения и наречия" (который,
какой, где, куда, зачем и т. д.). Говорю "так называемые",
потому что зачастую действительно нет причин видеть, например, в относительном который знаменательное слово, так как оно
имеет лишь формы знаменательных слов, но не их значение. Сомневающиеся
пусть попробуют определить, чем является который - существительным или
прилагательным - во фразе я нашел книгу, которая считалась пропавшей [22].
Точно так же трудно признать наречие в когда хотя бы и
в таком примере, как в тот день, когда мы переезжали на дачу, шел дождик.
Однако возможность контаминации двух функций - служебной (относительной) и
знаменательной, особенно существительной, -
несомненна. Можно бы даже говорить о "знаменательных относительных
словах" (ср. знаменательные связки). Например: гуляю, с кем хочу; отец
нахмурил брови, что было признаком надвигавшейся грозы.
Формальными признаками категории
относительных слов является общее всем служебным словам отсутствие фразового
ударения, а также то, что эти слова входят в состав синтагмы с характерной
относительной интонацией. То, что делает эту категорию особенно живой и яркой,
- это ее соотносительность со словами знаменательными. Когда вы приедете, мы
будем уже дома. / Когда вы приедете? Я знаю, что вы пишете. / Что вы пишете?
Год, в котором вы приехали к нам, для меня особенно памятен. / В котором году
вы приехали к нам?
Недаром относительность всеми всегда
ощущалась как единая категория, хотя и фигурировала зачастую в двух разных
местах грамматики.
Примечание. В косвенных вопросах мы видим
контаминацию вопросительной, относительной и одной из знаменательных функций,
* * *
Оканчивая свое обозрение так
называемых "частей речи" в русском языке, я начинаю слышать тот стон,
который идет из учительских рядов: "Как все это сложно! Неужели все это
можно нести в школу? Нам надо бы что-нибудь попроще,
поотчетливее, попрактичнее...".
К сожалению, жизнь людей непроста, и
если мы хотим изучить жизнь, - а язык есть кусочек жизни людей, - то это не
может быть просто и схематично. Всякое упрощение, схематизация грозит разойтись
с жизнью, а главное, перестает учить наблюдать жизнь и ее факты, перестает
учить вдумываться в ее факты. Важно не то, чтобы дети бойко и без ошибки, по
старой или новой системе, классифицировали слова, а важно то, чтобы дети сами
подмечали существующие в языке категории, вдумывались в слова, в их смысл и
связи.
Проповедуя необходимость реформы
старой школьной грамматики, я всегда отдавал себе ясный отчет в том, что
реформа не поведет к облегчению. Идеалом была для меня всегда замена
схоластики, механического разбора - живой мыслью, наблюдением над живыми
фактами языка, думаньем над ними. я
знаю, что думать трудно, и тем не менее думать надо и надо, и надо бояться
схоластики, шаблона, которые подстерегают нас на каждом шагу, всякий раз, как
мысль наша слабеет. Поэтому не следует прельщаться легким, простым и удобным:
оно приятно, так как позволяет нам не думать, но ложно, так как скрывает от нас
жизнь, бесполезно, так как ничему не учит, и вредно, так как ввергает мысль
нашу в дремоту.
Однако, как я
говорю своим слушателям уже с самого начала моей педагогической деятельности,
все трудности окажутся значительно более легкими, если мы до конца признаем тот
факт, что дети владеют всеми грамматическими категориями своего родного языка и
что наша задача только разбудить у них лингвистический инстинкт и заставить
осознать уже имеющиеся категории. Все предшествующее исследование
имело целью показать, на чем базируется этот инстинкт, и к начальному обучению
вовсе не относится. Здесь надо лишь, не мудрствуя лукаво и не насилуя ни
своего, ни детского языкового чутья, налепить ярлыки на существующие у них
категории, которые таким образом и будут приведены к сознанию. Вопрос, почему у
нас существуют те или иные категории, - дело дальнейшего, более высшего
преподавания.
Я счастлив,
что имею нынче возможность выписать из только что полученной новой книги
знаменитого датского лингвиста-мыслителя и методиста Есперсена
(O. Jespersen. The
Philosophy of Grammar. [London,
1929,] стр. 62) следующие слова: "При обучении элементарной
грамматике я не начинал бы с определения отдельных частей речи, особенно с
обыкновенных определений, которые так мало говорят, хотя и кажется, что они
говорят много. я поступил бы
более практически. Несомненно, что при обучении грамматике человек узнает одно
слово как прилагательное, другое как глагол, не справляясь с определениями
частей речи, а тем же в сущности способом, каким он
узнает в том или другом животном корову или кошку. И дети могли бы этому
выучиться так же, как они выучились различать обычных животных, т. е.
практически: им следует показать достаточное количество образцов и обратить их
внимание на их различия. я бы
взял для этого небольшой связный текст, например какой-нибудь рассказ, и
повторил бы его несколько раз, причем сначала напечатал бы курсивом все
существительные. После того как они будут таким
образом выделены и вкратце обсуждены с детьми, эти последние, вероятно, без
больших затруднений узнали бы аналогичные существительные во всяком другом
отрывке. Потом я повторил бы тот же самый рассказ, напечатав курсивом все
прилагательные. Проходя таким образом различные классы
слов, ученики понемногу приобретут тот "грамматический инстинкт",
который необходим для дальнейших уроков по морфологии и синтаксису как родного,
так и иностранных языков".
Примечания
1. Не могу не вспомнить здесь с
благодарностью книгу Овсянико-Куликовского "Синтаксис русского языка"
[СПб., 1912], которая лет двадцать тому назад дала
первый толчок моим размышлениям над этим предметом. Из новой литературы я более
всего обязан книге Пешковского "Русский
синтаксис в научном освещении" [М., 1938], которая является сокровищницей
тончайших наблюдений над русским языком.
2. Впрочем, едва ли мы потому считаем
стол, медведь за существительные, что они склоняются: скорее мы потому их
склоняем, что они существительные. я
полагаю, что все же функция слова в предложении является всякий раз наиболее
решающим моментом для восприятия. Иначе обстоит дело, когда вопрос идет о
генезисе той или иной категории, и не только в филогенетическом аспекте, но и в
онтогенетическом: тут важна вся совокупность лингвистических данных -
морфологических, синтаксических и семантических.
3. Сам лишь с комическими целями употребляется в смысле существительного в выражениях вроде сам
пришел (заимствовано из просторечья); всяк является более или менее
фамильярным архаизмом.
4. Я не буду ничего говорить о
категории грамматического рода, так как ничего не прибавлю к общеизвестному.
5. Что прилагательные могут быть неизменными
и считаться все же прилагательными даже в тех языках, где прилагательные
изменяются, между прочим, показывает старославянский язык: исплънъ,
прhпрость и др., хотя и не
склоняются, однако являются прилагательными.
6. Вообще мнение, будто наречия по
существу являются неизменяемыми, совершенно неосновательно: французское наречие
tout согласуется в роде с прилагательным, к которому
относится.
7. Я настаиваю на этом слове,
придавая ему большое теоретическое значение: исследуя статическую сторону языка,
мы но только наблюдаем факты, но и постоянно
экспериментируем. В этом преимущество живых языков как научного материала над
мертвыми. В этих последних мы имеем лишь больший или меньший,
по закопченный ряд наблюдений; в живых мы постоянно можем и должны производить
и эксперименты. Поэтому исследование мертвых языков легче, так как
ограничено данными текстами; живых - бесконечно труднее, так как его почти что невозможно исчерпать, и может быть плодотворнее,
давая возможность так углубить изучение, как это по существу невозможно сделать
для мертвых. Оговариваюсь, что все сказанное относится к научной работе над
языком. С педагогической же стороны изучение мертвых языков может быть - и
обыкновенно бывает - и труднее, и полезнее, так как требует сознательности;
изучение же живых языков может протекать, особенно при натуральном методе,
бессознательно и быть тогда с образовательной точки зрения абсолютно
бесполезным.
8. В.В. Виноградов в одном из своих
докладов в Лингвистическом обществе в Ленинграде очень убедительно наметил ряд
дальнейших категорий внутри этой в общем
малосодержательной категории. Надеюсь, что этот доклад появится в одном из
дальнейших выпусков "Русской речи".
9. К этой же категории относятся и
слова много, немного, мало, сколько, несколько, которые по недоразумению
считаются наречиями: я вижу несколько моих учеников / я ехал
с несколькими учениками, в классе много детей / трудно заниматься со многими
детьми и т. д.
10. На некоторые слова этой категории
указал мне Д.В. Бубрих.
11. Пример: по лицу его видно, что он
веселится, глядя на нас; но в он
сегодня резвится и веселится как школьник, оттенок будет другой.
12. Надо, впрочем, признать, что этот
оттенок не всегда бывает вполне отчетлив.
13. Признание категории лица наиболее
характерной для глаголов (отсюда определение глаголов как "слов
спрягаемых") в общем верно и психологически
понятно, так как выводится из значения глагольной категории:
"действие", по нашим привычным представлениям, должно иметь своего
субъекта. Однако факты показывают, что это не всегда бывает так: моросит,
смеркается и т. п. не имеют формы лица, однако являются глаголами, так как дело
решается не одним каким-либо признаком, а всей совокупностью морфологических,
синтаксических и семантических данных.
14. Под "формами слова" в
языковедении обыкновенно понимают материально разные слова, обозначающие или
разные оттенки одного и того же понятия, или одно и то же понятие в разных его
функциях. Поэтому, как известно, даже такие слова, как fero,
tuli, latum, считаются
формами одного слова. С другой стороны, такие слова, как писать и писатель, не
являются формами одного слова, так как одно обозначает действие, а другое -
человека, обладающего определенными признаками. Даже такие слова, как худой,
худоба, не считаются нами за одно и то же слово. Зато такие слова, как худой и
худо, мы очень склонны считать формами одного слова, и только одинаковость
функций слова типа худо со словами вроде вкось, наизусть и т. д. и отсутствие
параллельных этим последним прилагательных создают особую категорию наречий и
до некоторой степени отделяют худо от худой. Конечно,
как и всегда в языке, есть случаи неясные, колеблющиеся. Так, будет ли столик
формой слова стол? Это не так уж ясно, хотя в языковедении обыкновенно говорят
об уменьшительных формах существительных. Предобрый, конечно, будет формой
слова добрый, сделать будет формой слова делать, но добежать
едва ли будет формой слова бежать, так как самое действие
представляется, как будто различным в этих случаях. Ср. Abweichungsnamen и Ubereinstimmungsnamen
у O. Dittrich [в] "Die Probleme der Sprachpsychologie", [Leipzig,] 1913. В истории
языков наблюдаются тоже передвижения в системах форм одного слова. Так,
образования на -л-, бывшие когда-то именами лица
действующего, вошли в систему форм славянского глагола, сделались причастиями,
а теперь функционируют как формы прошедшего времени в системе глагола
(захудал); эти же причастия в полной форме снова оторвались от системы глагола
и стали прилагательными (захудалый). Процесс втягивания отглагольного
имени существительного в систему глагола, происходящий на наших глазах,
нарисован у меня в книге "Восточнолужицкое
наречие", [т. I. Пгр.,] 1915, стр. 137.
15. Слово формальный я понимаю здесь
в том широком смысле, какой был придан ему на стр. 80, и в этом же смысле я
готов объявить себя "формалистом", хотя, по совести, совершенно не
вижу надобности говорить об особой "формальной школе в грамматике":
современное научное языкознание в общем едино и
противополагается старой грамматической традиции. Конечно,
существуют отдельные увлечения, некоторые разномыслия по отдельным вопросам,
неизбежные при поступательном движении науки; но я не вижу ничего, что могло бы
расколоть передовых думающих лингвистов на два лагеря: есть вопросы не
решенные, по поводу которых высказываются разные гипотезы; есть вопросы,
которые допускают разные точки зрения, но нет вопросов, решаемых в разных
"школах" по-разному.
16. Я предполагаю развить мои взгляды
на этот предмет в особой статье, но некоторый намек в этом направлении позволю
себе сделать сейчас. Если связка не глагол, то можно сказать, что все языки,
имеющие связку, имеют два типа фразы: глагольный, по существу одночленный
(люблю; amo; j'aime), где
субъект не противополагается действию, и связочный, по существу двучленный, где
субъект противополагается другому имени (я - солдат; sum
- miles; je suis soldat).
17. [В обоих случаях] читать без
запятой.
18. Или собственно считается
разделительным союзом, но это едва ли выражается формально (не смешивать или =
более или менее то есть).
19. Почти каждый из примеров может
быть прочтен и с запятой перед союзом - тогда они попадут в группу союзов
присоединительных (см. ниже, раздел XIII).
20. Такое разное толкование может
получить и пример Пешковского (Русский синтаксис...,
стр. 325): червонец был запачкан и в пыли или червонец был запачкан, и в пыли.
21. Я употребляю здесь эти слова, так
же как и выше, на стр. 95, в самом широком смысле.